[yasnodreva]

А. Мердок "Святая и греховная машина любви"

В который раз книга появляется в моей жизни будто неслучайно: предсказанием, подсказкой, протянутой в помощь рукой. Когда происходящее на страницах созвучно с тем, что творится в твоей собственной жизни - странно, в моём случае речь обычно идёт о чём-то плохом - тогда сложно отделить эту пронзительную "похожесть" и впечатление от книги самой по себе.
Мужчина, живущий на две семьи. Жена, любовница, дети: "мальчик и... мальчик"
Многословно. Излишне, чересчур, кажется,захлопнешь том - и слова - под давлением - посыпятся наружу, не в силах удержаться на страницах, так не закрывается набитый до верху чемодан, из которого тут и там неопрятно выглядывают невместившиеся трусы, галстуки и рубашки.
Автор с дотошностью маньяка-психиатра копается в каждом поступке, в каждой мыслишке своих героев, пережёвывает, переворачивает их так и эдак, рассматривает то через лупу, то под микроскопом.
Жена - почти святая, столб из света и сияния, добродетельная до тошноты, благородная, жертвенная, просто памятник женщине на круче горы над широкой рекою. Муж - сомневающийся, мечущийся, открывшийся жене, получивший её прощение и чуть ли не благословение - "будем жить открыто", гаденький в своей радости - "обе остались при мне", любовница... невнятная, помятая что ли девятилетней "историей любви".
Чтобы сдвинуть повествование с мёртвой точки, а точнее, вывести за рамки замкнутого всепрощением Харриет (жены) круга, насильно приходится заставлять Блейза (мужа) делать выбор - в пользу Эмили (любовницы), убивать в ганноверском аэропорту жену и устраивать погребальный костёр из её вещей.
Оставшимся участникам треугольника ожидаемо полегчало, и жизнь заиграла новыми красками, а также планами и переустройством дома, ЕЁ дома, но читать об этом тяжело и тошно. Мне так уж точно.
Отдельной строкой - дети, два непонятых - каждый по своему, мальчика, одиноких, заблудившихся, не нашедших выхода, потерявших ту одну, которая их любила от всей души, но, как это бывает и в жизни, одной любви мало для спасения, иногда её не хватает даже для того, чтобы просто шагнуть навстречу, или сказать что-то важное....
Ничего, ребята, говорят, время лечит.
"— Моя жизнь… так изменилась, — медленно сказала Харриет. — Вряд ли у меня получится объяснить… Я многое поняла про себя — очень многое. Наверное, это простые и очевидные вещи. Я рано вышла замуж. Блейз был мой единственный мужчина. Наверное, в каком-то смысле это значит, что я так и не повзрослела. Считала, что все у нас идеально. И будь Блейз таким, каким казался, все и было бы идеально… в каком-то смысле. Тогда мне не пришлось бы взрослеть, меняться и видеть мир таким страшным — а он страшен по самой своей сути; только иногда люди этого не видят. Некоторые не видят этого совсем, никогда. Ты видел всегда — и я знала, что ты видишь, знала давно, задолго до всего этого. Я еще тогда не понимала, что меня в тебе привлекает, а это было то самое — ты видел. А Блейз нет, он только притворялся перед своими пациентами, что видит. Но на самом деле он слишком любил себя услаждать и вообще слишком любил себя, чтобы видеть и понимать такие вещи. Блейз всегда жил в мире снов.
— Мы все живем в мире снов, — сказал Монти. — И ты тоже.
— А теперь, когда все это прошло… когда у меня отняли… все, что было, ничего не оставили… и я опять оказалась как в самом начале… мне впервые в жизни надо начинать жить своим умом — понимаешь, о чем я? Когда я выходила замуж за Блейза, я вся была такая бесформенная — как эктоплазма. Могла навсегда такой остаться. Теперь я чувствую себя человеком — может быть, не очень хорошим, но все же человеком, индивидом, у меня появилась форма… появились границы. Когда мне было хорошо, я… Хотя вряд ли ты поймешь, ты же всегда был индивидом… возможно, мужчины по своей природе более индивидуальны, чем женщины… Так вот, когда мне было хорошо, я была такая бесформенная, такая расплывчатая — жила в других людях, а не сама в себе. Так, наверное, удобно жить и в каком-то смысле даже правильно. Я хочу сказать, что была какая-то часть мира, и в ней все казалось хорошо и все довольны, а я была часть этой части — пусть не самая главная, но все равно, эта часть мира жила через меня, а я через нее. Но сама я была будто ненастоящая, — так, какая-то бесхребетная аморфная масса… а если и имела какое-то подобие формы или хребта, то никак ими не пользовалась — даже не знала, что они есть. Но, видно, я все же менялась — незаметно для себя самой, — становилась тем, что я есть теперь. Не могла же я так совершенно измениться вдруг, сразу — ведь на это нужно время, правда?
— В несчастье мы скорее познаем себя, — сказал Монти.
— Пожалуй, это можно выразить так: я впервые в жизни почувствовала себя свободной. Опять приходится что-то думать самой — выбирать, принимать какие-то решения, строить — а может быть, ломать — свою судьбу: чего-то добиваться, на что-то смотреть сквозь пальцы. Я всегда была ограждена, даже отрезана от всего. А тут вдруг будто зажегся яркий свет — страшно яркий, и я должна все время двигаться, потому что укрыться от него все равно негде".

"Постепенно он научился смотреть на свою душу как на дурную собаку: как бы она ни упиралась, как бы ни заливалась визгливым лаем, он пережидал немного и тащил за поводок — так и продвигались потихоньку дальше".